Cерия публикаций выборочных мест из дневника участника Сталинградской битвы итальянского капеллана Альдо Дель Монте (1942–1943 гг.)
Приказ выгружаться!
С глубоким волнением всматриваюсь я в эту землю: она не такая, как та, что мы видели до сих пор. Это — Россия, это — конечный пункт нашего путешествия; и это станция, которой завершается наш долгий путь.
Будто дверь захлопнулась у нас за спиной с глухим стуком.
Я чувствую настоятельную потребность склониться до земли и поцеловать ее. Но потом решаю, что здесь это было бы проявлением слабости: все сурово, все черство, все сухо. Я тоже должен быть таким.
Обстановка нервная. Души на взводе. Усталость ли, тревожность или первое знакомство с тем, что нас ожидает, привели всех в состояние атонии.
Собираю людей у последнего вагона.
— Ребята, с этого момента мы — в полосе войны; мы живем по законам войны, в атмосфере войны. С этого момента у нас есть одно — долг, и мы исполним его образцово. Будем помнить, что наше присутствие на этой земле наполнено особым смыслом. Краем глаза замечаю буквы на вагоне: кто-то из солдат, выйдя из поезда, написал мелом свой привет Италии: «Мама, прощай, я не вернусь!»
Думаю, таков общий настрой: нужно немного встряхнуть души, оторвать их от этих первых впечатлений.
. . .
Всего только несколько дней назад здесь еще шли бои: пушки ухают километрах в тридцати.
На дорогах заметно движение, свойственное ближайшему тылу. Немецкие машины на полном ходу, бесконечные автоколонны с бронетехникой и боеприпасами…
Невольно начинаешь думать о засасывающем нас водовороте.
И кто знает, когда он остановится. Меня посещает нехорошая мысль о хрупкости индивида: «Что такое человек рядом с этой лавиной машин? И что такое я, священник, посреди этого обезумевшего мира? Как может мой голос одолеть моторы или мрачность этой пыли, или черствость этой механизированной жизни?»
Непреодолимое желание остановиться на секунду, забраться в придорожную канаву, закрыть глаза и уши, а потом думать, думать… О домашних, о друзьях, о семинарии, о своих юных подопечных, о своей школе…
Деревянные кресты, опять перевернутые машины, пушечные стволы, танки, вросшие в землю, как исполинские окаменевшие жабы.
. . .
Люди?
Их мало. Все те же оборванцы.
Боже, какой же странный лик у этой России.
Метрах в двухстах, в глубине леса, — отведенное для нас место. Здесь мы должны будем поставить палатки.
Прожив день в Горловке, мы, по ощущениям, уже овладели ситуацией. О чем-то догадались сами, что-то нам сказали друзья, о чем-то помним понаслышке… имеется несколько православных батюшек: мне обязательно нужно посетить их. Кроме того — кладбища, шахты, стадион, население…
Это и есть Россия…
Вся Россия, с голосом ее мучеников, миллионов погибщих, с реальностью миллионов машин, апокалиптических пятилетних планов, мистической практики равенства…
Если посмотреть вдаль, в ту сторону, куда уходит эта мощенная дорога, когда в глаза бьет солнце, то кажется, что там на востоке возгорается огонь.
Может быть, это разрушающийся миф?
Стайка детей возникает из развалин барака: они ничьи.
Одному года три: вытянутое лицо, торчащие зубы, раздутый живот; он почти голый. На девочке лежит тень смерти; неясно, за счет чего она еще остается среди живых. У каждого на лице — стигматы голода. Лица изнуренные, одежонка рваная, вид, как у зачумленных.
Обычно какая-нибудь безделушка или медальон зажигали в глазах у других детей искорку жизни.
Этим не до того: они едва способны сделать несколько шагов, чтобы взять немного хлеба и супа; жизнь в них еле теплится. Еще одно лишение, и этот последний огонек погаснет.
Но все это — последствия войны.
Ночью они спят на полу. Левый угол превратили в отхожее место; кровать с металлической сеткой служит им столом. Они глядят на нас с ужасом.
— Вы нам не сделаете ничего плохого?
— Нет. Идите сюда, мы дадим вам немного хлеба.
М., наш переводчик, дает … объяснение. Эти дети до войны были «государственными»: их оторвали от родителей, которые находятся не известно в каких краях. Теперь того государства здесь больше нет, и они автоматически стали беспризорными.
Идем искать церковь. Перейдя через мост, поворачиваем налево и преодолеваем короткий подъем на берег реки: здесь стоит церковь.
Вот она: восьмиконечный крест, постройка в стиле барокко. Говорят, тут есть и священник: вот уже несколько недель, как церковь опять стала действующей, и сельское население охотно посещает ее.
Боковой вход еще закрыт на большой висячий замок с изображением серпа и молота. Священнику лет семьдесят, у него важная осанка и окладистая седая борода по грудь. Он не говорит ни на каком языке, кроме русского, но мы пытаемся хоть как-то понять друг друга.
…Наконец, у него проскальзывает доступное нам слово: «клуб-танц». Теперь ясно: большевики переделали церковь в танцевальный клуб. У священника слезы на глазах; он продолжает разговор о танцах, потом что-то сообщает о погибших и о выстрелах. Алтарная часть храма недавно отремонтирована; ее выкрасили заново. Священник продолжает рассказывать…
…Мы стараемся догадаться, о чем идет речь. Если следить за жестами священника, начинаешь понимать, о чем он говорит: сожженные иконы, оскверненные облачения, разломанные распятия.
…Я сообщаю ему, что я тоже священник. Произношу, дрожа от неуверенности, первые русские слова: «Я есмь поп итальянски».
Его первая реакция — удивление; но при виде креста у меня на груди он становится на колени, орошает мою руку слезами, а потом вводит меня в алтарь. На жертвеннике лежит крест и напрестольное Евангелие: к ним прикасаюсь только я; остальные фотографируют. У нас все те же затруднения с пониманием. Однако этот рассказ эмоциональнее других.
Это история страданий и гонений; в конце ее старик склоняется перед своим алтарем и разражается обильными слезами.
Это плач старого священника, символизирующий плач всей Русской Церкви об опоганенных алтарях, об оскверненных чашах, об убитых или сосланных священниках. Мне чудится голос всех жертв революции, епископов, священников и мирян, и вопль отчаяния всех душ, отошедших от Бога и утопающих в материи. У всех на глазах слезы; мне на уста приходит молитва, в которой я прошу Господа принять мученичество этих Его рабов ради возрождения Церкви, осененной в веках столь великой славой.
Мы оставляем ему жертву на храм; потом даем ему понять, что отныне мы друзья.
Продолжение. Часть 2.