Прозрение капеллана. Часть 1.

Cерия публикаций выборочных мест из дневника участника Сталинградской битвы итальянского капеллана Альдо Дель Монте (1942–1943 гг.)

При­каз вы­гру­жать­ся!

С глу­бо­ким вол­не­ни­ем всма­т­ри­ва­юсь я в эту зем­лю: она не та­кая, как та, что мы ви­де­ли до сих пор. Это — Рос­сия, это — ко­неч­ный пункт на­ше­го пу­те­ше­ст­вия; и это стан­ция, ко­то­рой за­вер­ша­ет­ся наш дол­гий путь.

Буд­то дверь за­хлоп­ну­лась у нас за спи­ной с глу­хим сту­ком.

Я чув­ст­вую на­сто­я­тель­ную по­треб­ность скло­нить­ся до зем­ли и по­це­ло­вать ее. Но по­том ре­шаю, что здесь это бы­ло бы про­яв­ле­ни­ем сла­бо­с­ти: все су­ро­во, все чер­ст­во, все су­хо. Я то­же дол­жен быть та­ким.

Об­ста­нов­ка нерв­ная. Ду­ши на взво­де. Ус­та­лость ли, тре­вож­ность или пер­вое зна­ком­ст­во с тем, что нас ожи­да­ет, при­ве­ли всех в со­сто­я­ние ато­нии.

Со­би­раю лю­дей у по­след­не­го ва­го­на.

— Ре­бя­та, с это­го мо­мен­та мы — в по­ло­се вой­ны; мы жи­вем по за­ко­нам вой­ны, в ат­мо­сфе­ре вой­ны. С это­го мо­мен­та у нас есть од­но — долг, и мы ис­пол­ним его об­раз­цо­во. Бу­дем по­мнить, что на­ше при­сут­ст­вие на этой зем­ле на­пол­не­но осо­бым смыс­лом. Кра­ем гла­за за­ме­чаю бук­вы на ва­го­не: кто-то из сол­дат, вый­дя из по­ез­да, на­пи­сал ме­лом свой при­вет Ита­лии: «Ма­ма, про­щай, я не вер­нусь!»

Ду­маю, та­ков об­щий на­ст­рой: нуж­но не­мно­го встрях­нуть ду­ши, ото­рвать их от этих пер­вых впе­чат­ле­ний.

. . .

Все­го толь­ко не­сколь­ко дней на­зад здесь еще шли бои: пуш­ки уха­ют ки­ло­ме­т­рах в трид­ца­ти.

На до­ро­гах за­мет­но дви­же­ние, свой­ст­вен­ное бли­жай­ше­му ты­лу. Не­мец­кие ма­ши­ны на пол­ном хо­ду, бес­ко­неч­ные ав­то­ко­лон­ны с бро­не­тех­ни­кой и бо­е­при­па­са­ми…

Не­воль­но на­чи­на­ешь ду­мать о за­са­сы­ва­ю­щем нас во­до­во­ро­те.

И кто зна­ет, ког­да он ос­та­но­вит­ся. Ме­ня по­се­ща­ет не­хо­ро­шая мысль о хруп­ко­с­ти ин­ди­ви­да: «Что та­кое че­ло­век ря­дом с этой ла­ви­ной ма­шин? И что та­кое я, свя­щен­ник, по­сре­ди это­го обе­зу­мев­ше­го ми­ра? Как мо­жет мой го­лос одо­леть мо­то­ры или мрач­ность этой пы­ли, или чер­ст­вость этой ме­ха­ни­зи­ро­ван­ной жиз­ни?»

Не­пре­одо­ли­мое же­ла­ние ос­та­но­вить­ся на се­кун­ду, за­брать­ся в при­до­рож­ную ка­на­ву, за­крыть гла­за и уши, а по­том ду­мать, ду­мать… О до­маш­них, о дру­зь­ях, о се­ми­на­рии, о сво­их юных по­до­печ­ных, о сво­ей шко­ле…

Де­ре­вян­ные кре­с­ты, опять пе­ре­вер­ну­тые ма­ши­ны, пу­шеч­ные ство­лы, тан­ки, врос­шие в зем­лю, как ис­по­лин­ские ока­ме­нев­шие жа­бы.

. . .

Лю­ди?

Их ма­ло. Все те же обо­рван­цы.

Бо­же, ка­кой же стран­ный лик у этой Рос­сии.

Ме­т­рах в двух­стах, в глу­би­не ле­са, — от­ве­ден­ное для нас ме­с­то. Здесь мы долж­ны бу­дем по­ста­вить па­лат­ки.

Про­жив день в Гор­лов­ке, мы, по ощу­ще­ни­ям, уже ов­ла­де­ли си­ту­а­ци­ей. О чем-то до­га­да­лись са­ми, что-то нам ска­за­ли дру­зья, о чем-то по­мним по­на­слыш­ке… име­ет­ся не­сколь­ко пра­во­слав­ных ба­тю­шек: мне обя­за­тель­но нуж­но по­се­тить их. Кро­ме то­го — клад­би­ща, шах­ты, ста­ди­он, на­се­ле­ние…

Это и есть Рос­сия…

Вся Россия, с голосом ее мучеников, миллионов погибщих, с реальностью миллионов машин, апокалиптических пятилетних планов, мистической практики равенства…

Если посмотреть вдаль, в ту сторону, куда уходит эта мощенная дорога, когда в глаза бьет солнце, то кажется, что там на востоке возгорается огонь.

Может быть, это разрушающийся миф?

Стай­ка де­тей воз­ни­ка­ет из раз­ва­лин ба­ра­ка: они ни­чьи.

Од­но­му го­да три: вы­тя­ну­тое ли­цо, тор­ча­щие зу­бы, раз­ду­тый жи­вот; он поч­ти го­лый. На де­воч­ке ле­жит тень смер­ти; не­яс­но, за счет че­го она еще ос­та­ет­ся сре­ди жи­вых. У каж­до­го на ли­це — стиг­ма­ты го­ло­да. Ли­ца из­ну­рен­ные, оде­жон­ка рван­ая, вид, как у за­чум­лен­ных.

Обыч­но ка­кая-ни­будь без­де­луш­ка или ме­да­ль­он за­жи­га­ли в гла­зах у дру­гих де­тей ис­кор­ку жиз­ни.

Этим не до то­го: они ед­ва спо­соб­ны сде­лать не­сколь­ко ша­гов, что­бы взять не­мно­го хле­ба и су­па; жизнь в них еле теп­лит­ся. Еще од­но ли­ше­ние, и этот по­след­ний ого­нек по­гас­нет.

Но все это — по­след­ст­вия вой­ны.

Но­чью они спят на по­лу. Ле­вый угол пре­вра­ти­ли в от­хо­жее ме­с­то; кро­вать с ме­тал­ли­че­с­кой сет­кой слу­жит им сто­лом. Они гля­дят на нас с ужа­сом.

— Вы нам не сде­ла­е­те ни­че­го пло­хо­го?

— Нет. Иди­те сю­да, мы да­дим вам не­мно­го хле­ба.

М., наш пе­ре­вод­чик, да­ет … объ­яс­не­ние. Эти де­ти до вой­ны бы­ли «го­су­дар­ст­вен­ны­ми»: их ото­рва­ли от ро­ди­те­лей, ко­то­рые на­хо­дят­ся не из­ве­ст­но в ка­ких кра­ях. Те­перь то­го го­су­дар­ст­ва здесь боль­ше нет, и они ав­то­ма­ти­че­с­ки ста­ли бес­при­зор­ны­ми.

Идем ис­кать цер­ковь. Пе­рей­дя че­рез мост, по­во­ра­чи­ва­ем на­ле­во и пре­одо­ле­ва­ем ко­рот­кий подъ­ем на бе­рег ре­ки: здесь сто­ит цер­ковь.

Вот она: вось­ми­ко­неч­ный крест, по­ст­рой­ка в сти­ле ба­рок­ко. Го­во­рят, тут есть и свя­щен­ник: вот уже не­сколь­ко не­дель, как цер­ковь опять ста­ла дей­ст­ву­ю­щей, и сель­ское на­се­ле­ние охот­но по­се­ща­ет ее.

Бо­ко­вой вход еще за­крыт на боль­шой ви­ся­чий за­мок с изо­б­ра­же­ни­ем сер­па и мо­ло­та. Свя­щен­ни­ку лет семь­де­сят, у не­го важ­ная осан­ка и ок­ла­ди­с­тая се­дая бо­ро­да по грудь. Он не го­во­рит ни на ка­ком язы­ке, кро­ме рус­ско­го, но мы пы­та­ем­ся хоть как-то по­нять друг дру­га.

…На­ко­нец, у не­го про­скаль­зы­ва­ет до­ступ­ное нам сло­во: «клуб-танц». Те­перь яс­но: боль­ше­ви­ки пе­ре­де­ла­ли цер­ковь в тан­це­валь­ный клуб. У свя­щен­ни­ка сле­зы на гла­зах; он про­дол­жа­ет раз­го­вор о тан­цах, по­том что-то со­об­ща­ет о по­гиб­ших и о вы­ст­ре­лах. Ал­тар­ная часть хра­ма не­дав­но от­ре­мон­ти­ро­ва­на; ее вы­кра­си­ли за­но­во. Свя­щен­ник про­дол­жа­ет рас­ска­зы­вать…

…Мы ста­ра­ем­ся до­га­дать­ся, о чем идет речь. Ес­ли сле­дить за же­с­та­ми свя­щен­ни­ка, на­чи­на­ешь по­ни­мать, о чем он го­во­рит: со­жжен­ные ико­ны, оск­вер­нен­ные об­ла­че­ния, раз­ло­ман­ные рас­пя­тия.

…Я со­об­щаю ему, что я то­же свя­щен­ник. Про­из­но­шу, дро­жа от не­уве­рен­но­с­ти, пер­вые рус­ские сло­ва: «Я ес­мь поп ита­ль­ян­ски».

Его пер­вая ре­ак­ция — удив­ле­ние; но при ви­де кре­с­та у ме­ня на гру­ди он ста­но­вит­ся на ко­ле­ни, оро­ша­ет мою ру­ку сле­за­ми, а по­том вво­дит ме­ня в ал­тарь. На жерт­вен­ни­ке ле­жит крест и на­пре­с­толь­ное Еван­ге­лие: к ним при­ка­са­юсь толь­ко я; ос­таль­ные фо­то­гра­фи­ру­ют. У нас все те же за­труд­не­ния с по­ни­ма­ни­ем. Од­на­ко этот рас­сказ эмо­ци­о­наль­нее дру­гих.

Это ис­то­рия стра­да­ний и го­не­ний; в кон­це ее ста­рик скло­ня­ет­ся пе­ред сво­им ал­та­рем и раз­ра­жа­ет­ся обиль­ны­ми сле­за­ми.

Это плач ста­ро­го свя­щен­ни­ка, сим­во­ли­зи­ру­ю­щий плач всей Рус­ской Церк­ви об опо­га­нен­ных ал­та­рях, об оск­вер­нен­ных ча­шах, об уби­тых или со­слан­ных свя­щен­ни­ках. Мне чу­дит­ся го­лос всех жертв ре­во­лю­ции, епи­с­ко­пов, свя­щен­ни­ков и ми­рян, и вопль от­ча­я­ния всех душ, ото­шед­ших от Бо­га и уто­па­ю­щих в ма­те­рии. У всех на гла­зах сле­зы; мне на ус­та при­хо­дит мо­лит­ва, в ко­то­рой я про­шу Гос­по­да при­нять му­че­ни­че­ст­во этих Его ра­бов ра­ди воз­рож­де­ния Церк­ви, осе­нен­ной в ве­ках столь ве­ли­кой сла­вой.

Мы ос­тав­ля­ем ему жерт­ву на храм; по­том да­ем ему по­нять, что от­ны­не мы дру­зья.

Продолжение. Часть 2.